Всякого зверья полно. Но в памяти остался медведь-соотечественник.
«Мишка, наш, русский... Грустный. «Одиноко одинокий одиночка» — пронеслись мысли вслух у вольера с бурым северным медведем. Мы были там единственные русские, потому русские слова выделялись из общего интершума.
«О, мишка поднялся — родную речь услышал!» — это были последние слова перед стрессом, вспоминаемым уже пять лет.
А медведь пузеньком припал к дереву, поднял передние лапы, облокотился ими на сук и положил на лапы морду.
Поразительно — его округлые ушки вздрагивали при каждом нашем слове. И мы с ним встретились глазами — медведь и человек... Нереально, но мишка плакал! Мы долго смотрели друг другу в глаза...
Глаза. Когда-нибудь вглядитесь в глаза медведя... У собаки глаза преданные, у леопарда/тигра томные, а у медведя глаза человеческие.
Спустя минут 40...
Я, сглатывая слезу, зашёл в администрацию ZOO. Отыскал там какого-то учёного и умолял (а может, требовал) рассказать про медведя. Тот, конечно, обалдел — ему попался первый русский и сразу же странный... Сингалец палил в меня английским, сингальским и хинди, причём перемешивал он эти языки с огромной скоростью. За 15 минут монолога я три раза готов был его покалечить, пять раз встать перед ним на колени, дважды пересыхало во рту, а в глазах раскрывались тайны чёрных дыр Вселенной.
Итог: взмок, меня накрыло счастьем просветления, и я откланялся учёному — поспешил к медведю.
Солнце скрылось за трущобами Коломбо, солдаты у правительственных зданий с наступлением сумерек сняли «калаши» с предохранителей, а старичок с бейджем «ZOO. STUFF» излагал ассортимент, что ждёт меня за углом: насвай, гашиш, бир... Я отшил его словом «милк», ибо не до того мне было — «прибило» меня у медведя.
Судьбинушка, однако, выпала же косолапому: пару лет назад в северной нашей тайге некие экологи (люди чаще сволочные) забрались в берлогу. Охотились за ним, тогда ещё крохотным пушистым комочком. Беда в берлогу пришла в январе, когда у медведей самый глубокий сон.
Сонный медвежонок — он лёгкий и от тепла большой медвежьей мамы чуть влажный. Короче, вытащили его, непроснувшегося, как по маслу, и мама ничего не почуяла...
Я больше всего боюсь представить, как огромная медведица, неестественно подогнув передние косолапки, припала большой и грустной мордой к сырой весенней земле и горько заплакала. Малыш спал ещё неделю и лишь на пароходе от качки проснулся: тыкался чёрненьким носиком во всякую ветошь и канаты — маму искал. Без самой родной медведицы он даже пить молочко не мог, потому прибыл в порт Коломбо не похожим на медведя — худющий, трясущийся зверёк. Он тогда даже не плакал — думал, что мама придёт, и ждал её.
Наверное, медвежий Бог как смог смиловался над косолапым уголком живой природы: уголок косолапой России в ZOO Коломбо — огромный вольер.
У мишки есть большие тёплые камни, речка — она в тени, потому относительно холодна. Всю первую половину дня там и лежит наш мишка.
Вроде неплохо ему, но тоскливо. В утренние часы мишка всегда ждёт гостей утушек — таких же, как на Родине. Они часто к медведю прилетают. Он боится утушек спугнуть — не двигается, лишь чуть ушками шевелит. Лежит, смотрит он на утушек, и вдруг слеза в уголке медвежьих глаз... То память медвежья из таёжного детства привет передаёт от мамы, которая сейчас одна бредёт по лесу к их озеру. И тоже вспоминает сыночка косолапого. Она его видит...
А мишка вспоминает и видит, как у озера из-под лап его большой мамы маленькая мама-утка гоняет крохотных и крайне непослушных утят. А медведица всё не могла понять, что за детский сад у неё в междулапье. Забавно. Но мишка именно в этот момент всегда и плачет. Ведь и спустя два года в Коломбо русский медведь помнил всё, даже как покускивал крохотный и такой нелепый хвостик на большой маминой медвежьей попе — морды маминой он только всё не мог вспомнить. Потому что лапы в детстве у медведя были короткие, и он постоянно догонял большую маму.
Утушки наплещутся и улетают. Мишка поднимается. У него в вольере есть ещё несколько нелепых коряг, что были когда-то деревьями. Они давно уже не пахнут, но всё равно, прижавшись к ним всем телом и положив нос на лапы, проводит медведь с ними вторую половину дня.
А рядом с ним рассаживаются горлицы и курлыкают, курлыкают, курлыкают...
К вечеру в Коломбо у мишки чуть веселеет: в соседнем вольере начинается шурум-бурум — то начинает двужуху его вторая мама. Это пальмовый медведь, или малайский мишка — длиннолапый вегетарианец с мордой шарпея, только очень большого. Наш мишка сперва чурался цейлонской медведицы. Но медведь медведю протянул лапу — благо она у пальмовых медведей раза в два длиннее, чем у наших. Но такая же косолапая. Представили? И вот эта лохматая родственная силища подняла нашего несчастного русского мишку в воздух, а потом прижала его к белой манишке на чёрной косматой груди. И сладко засопел его холодный чёрный медвежонковский носик на груди у шри-ланкийской мамы.
Шри-Ланка переводится как «молоко мамы» — пусть не его это мама была, но ведь добрая, тёплая и тоже косолапая. С теплом незнакомой медведицы медвежонок почуял щедрость Цейлона. И даже на вкус ощутил сладкое, но такое же тёплое, как у русской мамы, молоко и ласковое прикосновение очень шершавого и почему-то фиолетового языка малайской медведицы. Она старенькая, медвежата её давно выросли — один в индийском Ченнае получил «прописку», другой в Аннураднапуре — живёт у трёх самых больших древних буддийских ступ на крохотной плантации специй.
Совсем стемнело, запели крохотные стройные мечети, потом с улицы — хлопая и звеня, пританцовывали лысые, весёлые и добрые кришнаиты. Медвежий нос ожил — учуял любимых знакомых, часто приходящих в зоопарк, чтобы побаловать лакомствами.
Пригоршни орехово-медовых сладостей, извлечённые кришнаитами из больших пёстрых сумок, изысканно дополнили натюрморт из моих бананов и манго, разложенных у медвежьего вольера.
Я приготовился прощаться — под уходящую вдаль «Харе Кришна...» путанно прозвучало русское прощание:
«Прости, но... Нельзя... ночь... Пора... Всего день... Надеюсь...»
Слово «прощай» я говорил уже спиной к медведю. Слёзы катились рекой, ноги бежали быстро. Поворот и мысль: глупый бег — забыть его не получится.
Срочно надо покурить...
В той стороне, где остался мой новый друг, раздался медвежий рёв. Пальмовые мишки так не голосят — подумал я. Медведь всё понял: больше мы не увидимся.
На небе взошёл нелепый, рогами вверх, ланкийский полумесяц. Что это было?..
Пять лет прошло. Иногда память устраивает мне вечер воспоминаний с приглашением совести: грызут вдвоём. Тот случай всегда у них в сценарии вечеринки... Сколь часто и сколь долго это будет повторяться? Это, как и всё, в руках Всевышнего.
Илья Азовский специально для ИА «Эхо СЕВЕРА»