Ссылки на предыдущие части доступны в прошлых материалах.
Часть двадцать шестая: Секс по телефону.
Первая архангельская телеграфная станция начала работать летом 1863. А первый частный телефон в Архангельске зазвонил в 1890 году. Уже через три года тридцать три состоятельные архангелогородца, в основном «архангельские немцы», переговаривались, не выходя из особняков. Перед революцией 1200 архангельских семей общались по частным телефонам.
Весь советский век телефон в Архангельске считался роскошью. Немыслимые очереди на установку сменились немыслимыми ценами за установку. Всю ту проводную чушь смела сотовая связь. Монополия кончилась. Треск в трубке. Недельные ожидания телефонного мастера, являвшегося в вашу квартиру починить линию, будто богиня с Олимпа. Унизительные отключения, если опоздал с оплатой на день. Кончилось всё. Сегодня частный телефон не дома, на тумбочке, а в кармане всякого архангелогородца. Смартфон. Или вообще превратился в брелок, наушник, серьгу. Архангельску и миру потребовалось на это 120 лет.
Телефон в серьге выглядит не более экзотично, чем архангельский Дом связи. Его фундамент заложили в 1931 году. В ту пору архитекторы ещё были возбуждены утопией создания собственного пролетарского архитектурного стиля. И создали ведь! Правда, столь экзотичного, что во всём бывшем СССР сохранилось не более десятка зданий, напоминающих увлечение мечтой о техническом прогрессе. Конструктивизм. «Машинная архитектура». «Индустриальная архитектура». Макет сей экзотики даже хранится во французском музее мировой архитектуры. Правда, не архангельский, а ростовский. На Дону умудрились построить театр в виде… трактора! В огромных гусеницах заселили рестораны и кинотеатры. В кабине — театральный зрительный зал с уровнями двух сцен.
Если в Ростове — «здание-трактор», то в Архангельске — «домпароход». Первая морская столица России, все-таки. Почтамт действительно напоминает пароход. Операционный зал, где мы с вами оплачиваем всевозможные услуги, получаем и отправляем посылки, задумывался и получился в виде светлой кают-компании, полукруглой, просторной, как на носу корабля. Там обычно веселятся, поют, танцуют и трапезничают. А мы — платим. Надстройка для офисов управления напоминает капитанский мостик. Капитанскую рубку. Были ещё задуманы круглые окна в виде иллюминаторов, такие, как в здании Архангельского драматического театра.
Там тоже пытались изобрести нечто техническое, этакий «театральный завод», «фабрику грёз». Не успели.
С архитектурным конструктивизмом раз и навсегда покончил Иосиф Сталин. Пролетарии не оценили индустриальную фантазию архитекторов. Оказалось сложно привыкнуть к «зданиям — тракторам» и «домам — пароходам». Недобитые буржуа тоже воротили нос от конструктивизма — слишком пролетарский. К тому же «здания-машины» были экспериментальными, часто рушились в процессе строительства.
Когда с конструктивизмом было покончено, проект театра из «театрального завода» переделали спешно, просто скоропостижно. Получилось нечто странноватенькое, с иллюминаторами. А вот у «корабля» — Дома связи, напротив, иллюминаторы отобрали, вытянув в обычные окна. Однако здание было уже построено, полностью сносить не решились. Лишь внешней отделкой постарались свести до минимума ощущение от «парохода на суше», в центре города. Отделывали, чтобы увязать в единый комплекс с Домом советов и Госбанком. Был объявлен даже специальный конкурс, если хотите, дизайнеров сталинской эпохи. Победил некий Писарев. Ни в жизнь не догадаетесь, в каком стиле отделали внешне главпочтамт. Это называлось «Первое мая»! Отштукатурили в два цвета, один — розовый! В угоду капризам сталинской эпохи «корабль» сильно «передизайнерили», в не морскую стихию. Но он всё равно остался кораблем. На Троицком. Хорошо, что Сталин его не видел…
Можно даже не париться: эта площадь целиком и полностью осталась Архангельску от советского века. Даже бывший Дом советов, ныне здание Губернаторского правительства Архангельской губернии, построенное до революции, красный век видоизменил до неузнаваемости. В сей эклектике разве что опытный специалист увидит мешанину архитектурных стилей. Мы, обыватели, привыкли к «дому за оленеводом-лесорубом» такому, каков есть. Конечно, зря в пылу азарта некоторые спецы советской архитекторской школы утверждают, что ансамбль площади соразмерен Северной Двине.
С естественным двинским счастьем широты, извивов, изменений во времена суток и во времена года, каким одаривает город река, залитое и заставленное серятиной бетона пространство, пусть и огромное, не сравнится никогда и ни за что. Но рукотворный ансамбль площади весьма органичен. Авторам — архитекторам Семейкиной, Бубнову, Кибиреву — удалось создать под небом Архангельска площадное произведение советского искусства.
Петровский парк уже несколько десятилетий с завидным постоянством заносит июльскими метелями. В отличие от зимних, эти приходят неизбежно и аккурат по расписанию, в макушку лета. Вначале всё эстетично. Зелень парковых тополей в белых пуховых рукавицах. Пух нежно кружит, не тая на солнцепеке, укладывается, заваливая землю белыми сугробами. После дождей от белоснежных снегопадов остается грязное месиво. Но даже высушенные тополиные семена никуда не деваются, путаясь серой тоской под ногами до конца нашего короткого северного лета. Если ливни обходят город стороной, парк начинает гореть. Тополиный пух от случайной сигареты вспыхивает мгновенно, огонь пожирает его алчно, зрелищно, мчась, словно по пороховой дорожке, с мириадами маленьких взрывчиков. Пироманы в экстазе, дети в восторге. Пух даёт огню волю, тот вырывается, сжигая пространства, и тогда дети в панике несутся прочь. Об аллергиках умолчим.
Удивительно, оказывается, «бедствие с тополями» началось в Архангельске всего-то в середине прошлого века. В городе ещё живы бабушки и дедушки, которые могут поведать внукам, как «выделывали» твист на танцполе старого, ещё деревянного ресторана «Полярный», что стоял напротив парка времен их юности, тоже счастливой и, случалось, бесшабашной на грани.
Нынче Петровский парк неприлично стар. По идее, ему так и положено, поскольку значительная его часть относится к… церковному кладбищу.
В дореволюционном Архангельске церквями на набережной было всё просто утыкано. Хотя можно иначе: двадцать два храма (с домовыми церквям и все сорок) тянулись вдоль Северной Двины единым ансамблем. С православными жемчужинами Михайло — Архангельского монастыря и Свято — Троицкого кафедрального собора.
На задворках Михайло-Архангельского собора стояла церковка, с коей начиналась от набережной Двины улица Воскресенская. И рядом кладбище. Так что историки между собой поговаривают, но вслух не произносят: мозаичную панорам, посвящённую архангельским парусам, архитекторы влепили… на месте кладбищенских ворот. Но старые тополя не столь стары, что помнить дореволюционное кладбище.
А было времечко, Петровский парк благоухал сиренью, ранним летом вздрагивая своим ароматным флаконом на всю «Павлиновку». Именно душистое очарование, а не серый пух старых тополей, напоминающий колтуны в волосах неопрятной старухи, стали предметом неизбывной гордости парка и горожан. Архангелогородцы обожали петровскую сирень. Ждали её бравурного кипения. Вместе с ней расцветали и пахли тихо и приятно.
Своего нежного обаяния Петровский парк лишился в одночасье. Сирень вырубили одним махом. Ошметки былого великолепия у Главпочтамта — бледное напоминание о временах оных, оных страстях и неге томления, каждым июнем врываются в белую архангельскую ночь. Заброшенный сквер сирени, как старые перчатки бабушки-кокотки. Занятно, но немодно, и уже не наденешь.
Архангельск лишился самого огромного нежного и романтического букета в Петровском парке так. В городе случилась вспышка, извините, люиса (дети, это — сифилис!) Дело оказалось конфузным, но вполне житейским. В ту пору тянули карпогорскую железную дорогу. Добрались до лесного поселка Луковецкого.
Луковецкие лесорубы, в основном вербованные (дети, это — гастрабайтеры), топором и пилой «Дружба» «заколачивали» барышей на таёжных лесоповалах покруче моряков дальнего плавания и, считавшихся богатенькими, таксистов. Еду мужикам готовила разбитная повариха, тоже из вербованных. Кто бы мог подумать, что стряпуха окажется причиной бедствий Петровского парка, да и всего Архангельска! Добрая женщина не только кормила борщами, но не отказывала мужикам и в плотских утехах, щедро одаряя люисом всякого. По субботам, прихватив честно заработанные на советском лесоповале таёжные рубли, луковецкие лесорубы мчались по железке в Архангельск, кутить. Петровский парк и железнодорожный вокзал соединяла улица немецкого теоретика социализма
Энгельса (ныне Воскресенская). Мужики попадали автобусом в ресторан «Полярный».
Деревянный, но популярный — жуть!
Далее всё примитивно, но эффективно. Луковецкий поезд увозил до копейки пропившихся лесорубов лишь утром. Где пьяненькому лесорубу перекантоваться, как не в Петровском парке, напротив? Белой тёплой архангельской ночью, под кустом благоухающей сирени. Не ночлег — романтика. Короче, перед отправкой к своей любвеобильной стряпухе, луковецкие лесорубы под кустами сирени Петровского парка имели свои прощальные, пардон, сексуальные контакты с городскими барышнями, коих предварительно весь вечер щедро поили-кормили в кабаке. Под теми же кустами, то же самое, с теми же барышнями имели и некоторые жители нашего древнего города, вышедшие из того же «Полярного» и ожидающие первый утренний трамвай на Сульфат, Факторию, в ближнюю и дальнюю Маймаксу или ещё куда подальше, в дельте Северной Двины. Таким образом, дело (или тело?) луковецкой стряпухи процветало, передаваясь самым, что ни на есть, естественным половым путём.
Процветающее дело пахло люисом настолько, что кожно-венерический диспансер нашего древнего города трещал по швам от наплыва желающих, после сиреневых ночей, отоспаться в нём месяцок и дольше, получив соответствующую помощь венеролога. При таком наплыве КВД грозило самому превратиться в дом «лёгких сношений» с тяжелыми последствиями. Дело принимало невероятный оборот: уже пароходство забило тревогу: многие экипажи невозможно полностью укомплектовать, товарищи моряки болеют сифилисом! Доктора провели расследование с пристрастиями. Тут-то и выяснилось: шанкровое счастье их романтические и не очень пациенты получили под сиренью Петровского парка.
На столах важных чиновников затрещали кабинетные телефоны, покатила волна тайных, особо секретных (уж больно щекотлива темка!) совещаний. Партийные боссы Архангельска виновного установили. К ответу призвали… Петровский парк! Наказание было сурово и по-советски неотвратимо: сирень вырубили под корень! Город разом лишился своего нежнейшего июньского аромата и чудной сиреневой пастели. Белая ночь осталась. Её-то никакая очередная любвеобильная стряпуха, никакой люис, и никакие власти притушить не в силах.