17 ноября в выставочном зале Союза художников прошло открытие новой выставки Дмитрия Трубина. Представленные на ней работы — а их ровно 100 — навеяны давней любовью художника к старой Японии. Трубин обращается к традиционной японской эстетике уже не впервые, однако в этот раз на выставке можно увидеть не только картины, но и стихи художника, которые он написал в качестве текстовой иллюстрации к своим изобразительным сюжетам.

Почти все работы японского цикла посвящены... сексу. Немного расстраивает только некоторое стилистическое однообразие — многие сюжеты и композиции Трубин зачастую дублирует, видимо, каждый раз пытаясь создать более совершенную картину.

Специальный корреспондент ИА «Эхо СЕВЕРА» побеседовал с художником.

***

— Почему вам интересна именно Япония?

— Моя страсть к ней началась в раннем возрасте. Тогда я начитался Акутагавы, насмотрелся фильмов Куросавы, а ещё через некоторое время я увидел японские эротические гравюры — шунгу. Они поразили меня. Это были очень смелые картины с гипертрофированными формами: если на них изображён фаллос, так размером с полено… Мы, европейцы, намного скромнее в этом плане, и мне захотелось это как-то компенсировать. Я начал подражать старым японским мастерам, но в своей манере. А потом я начал изучать японскую поэзию. Думал, что она будет столь же откровенной, как и их изобразительное искусство, но с удивлением обнаружил, что она очень целомудренная. В ней нельзя найти почти ничего эротического. И я решил написать свои стихотворные тексты — восполнить пробел, так сказать. Даже выпустил три книги любовной лирики, к которым сам же нарисовал иллюстрации.

Изначально я планировал сделать выставку картин, навеянных моими путешествиями по всему миру — у меня много работ, посвящённых Вьетнаму, Непалу, Италии, Крыму… И в какой-то момент понял, что надо делать выставку о стране, в которой я никогда не был — о той самой старой Японии.

— Захотели воплотить мечту об этом уже несуществующем мире, создать его идеальный образ?

— Да. А вот в современную Японию я категорически не хочу. Современная японская культура меня совершенно не задевает. Мне кажется, эта нация утратила всё, что у неё было… Словом, есть вещи, которые надо хранить в себе как далёкий ускользающий мираж, чтобы не разочароваться в них. Когда-то я приехал в Лувр и сильно разочаровался, глядя на Мону Лизу. Мои ожидания и представления о ней оказались ярче и значительнее прямого контакта. Поэтому я за сохранение дистанции с чем-то особенно дорогим.

— Архитектор Юрий Барашков уверяет, что подлинно хорошая архитектура вызывает эротические фантазии и приводит в возбуждение. Можно ли сказать то же самое о других видах искусства?

— Барашков — очень порывистый человек. Я не могу сказать, что искусство должно вызывать эрекцию в буквальном смысле. Но оно всегда сексуально и эротично. Пикассо говорил, что в сущности неэротичного искусства не бывает. Оно всегда дарит побудительную эмоцию к чему-то, некую страсть к бытию, витальную силу. А Юрию Барашкову привет в город Париж — может быть, архитектура Парижа действует на него сильнее, чем на меня.

— Смотрит на Эйфелеву башню — и не может сдержать восторг…

— Кроме шуток, всё высокое, вертикальное воплощает фаллическую сущность. Хороший художник в целом мыслит первообразами, поэтому он видит мир соединением вертикалей и горизонталей. Главное не заходить в этом слишком далеко, а то ведь есть мнение, что и Кремль — это особый фаллический ансамбль, что в каждой его башне скрыт невероятный эротический смысл…

— Чем вы можете объяснить такую дистанцию между целомудренной японской поэзией и их откровенным изобразительным искусством?

— Трудно сказать. Видимо, в их культуре не было принято именно писать тексты на такие темы. А вот эротические картины создавали в Японии даже самые лучшие художники. Более того, вы не найдёте ни одного японского мастера, кто не создавал бы шунгу.

— В современном мире очень популярна такая часть японской культуры, как хентай. Это порнографические мультики (аниме) или комиксы (манга). Как вы относитесь к этому явлению? И есть ли у него корни в старой японской традиции, про которую вы говорили?

— В некотором смысле — имеет, потому что первые манги делал художник Хокусай, который плотно связан с искусством шунгу. Однако все мои представления о манге исчерпываются знакомством с Хокусаем. Я воспитан на мультфильмах Юрия Норштейна и Гарри Бардина и не терплю эстетику аниме.

— По-вашему, это искусство или просто изощрённая порнография?

— Надо смотреть на конкретные произведения. Для кого-то и шунга — порнография, хотя это не совсем порнография. Или совсем не порнография. В искусстве такого рода всё делается очень тонко: чуть-чуть перегнул — и стало порнографией. Когда форма важнее такого содержания, тогда это искусство.

— У искусства есть моральное право создавать что угодно?

— Да! Ведь искусство эстетически преображает что угодно. И тогда можно нарисовать влагалище в упор — и это будет фантастическая живопись.

— А если художник решает изобразить педофилический сюжет?

— Безусловно, эстетика в этом может быть. Есть шунга с любыми сюжетами. Но надо понимать, что в культуре Японии того времени эротический флёр вокруг совсем юных девочек подразумевался сам собой. В общем, всё зависит от целей художника и от культурных запретов, характерных для его эпохи. Льюис Кэролл, например, помимо написания «Алисы в стране чудес» занимался ещё и фотографированием голеньких маленьких девочек, и это было принято в викторианской Англии. Сейчас его за это осуждают и обвиняют в педофилии, а он просто стремился передать нечто красивое, нераскрывшееся, растущее. В ХХI веке интерес к телу маленькой девочки, разумеется, выглядит перебором. Но тем художникам, кто хочет создавать искусство вокруг этой темы и не боится закона, — флаг в руки и барабан на шею. Эгон Шиле был подвергнут остракизму именно за интерес к молоденьким девочкам, он даже отсидел за это и умер в 27 лет, однако исторически оказался прав: он до сих пор мировой гений, а его гонителей никто и не помнит.

— Распространено мнение, что у всех деятелей искусства есть какие-либо психические нарушения. А должна ли быть у любого художника своя перверсия, какой-то фетиш? Или это уже оголтелый фрейдизм?

— У хороших художников всегда виден нерв, переживание за что-то, даже внутренняя болезнь. Но с каждым художником ситуация своя. Если говорить про секс, то не всякий великий гений в принципе имел его в достаточной мере, чтобы мы могли рассуждать о фетишизме. Например, Сезанн. Он не знал женщин помимо своей жены и всю жизнь мучился, потому что хотел писать женское обнажённое тело, но не мог выносить его присутствие рядом. В итоге просто срисовывал натуру с порнографических карточек.

— А у вас есть перверсии?

— Наверное, есть. Для кого-то и мои прямые линии на картинах, возведённые в абсолют, — уже полноценное извращение. Людям непонятно: где же у меня кругленькие линии? А я отвечаю: вся мировая живопись построена на кривых линиях и мягких формах, а то, как пишу я, уникально и ценно именно этим «извращением». Это мой главный сдвиг по фазе. А вообще я получаю наслаждение от всего вокруг — от самой жизни, от распустившегося цветка, от женщин, от взглядов, от улыбок, фильмов, книг, музыки… Я страшно витальный человек, эпикуреец. Даже грусть я переношу в свою живопись и тут же превращаю её в радость. Многим людям кажется, что я употребляю много алкоголя, а я просто таков от природы — возбуждённый, громкий, много говорящий… Мои предки — выходцы из Сицилии. Это многое объясняет о моём темпераменте.

— Говоря про допинг, хочется спросить: может ли человек искусства пойти на радикальный эксперимент, на преступление ради того, чтобы «развинтить» свою психику и добиться тем самым более интересного результате в творчестве? И оправдывает ли гениальное произведение художника, если он преступник?

— Этот вопрос поставил ещё Пушкин в «Моцарте и Сальери». А вообще, многие художники были убийцами — и на войне, и на дуэли… Непосредственно к искусству такие вещи не имеют отношения, они привязаны к другим контекстам — к эпохе, к личным отношениям художника и так далее. Довольно смешно полагать, что для получения творческого импульса нужно кого-то убить или изнасиловать. Да и в конце концов, грамотно спланированное преступление отнимает крайне много времени, а художник слишком ценит своё время. Лично я понимаю, что мне некогда было бы отвлекаться ни на наркотики, ни на грабежи-изнасилования, даже если бы я вдруг захотел всё это попробовать. А вот в своём искусстве я могу позволить себе что угодно. В работу над холстом можно сублимировать любой порыв.

Беседовал Алексей Черников