В конце октября музей ИЗО неожиданно порадовал горожан выставкой современной художницы Марины Григорьевой. Её экспрессивные работы полны боли, гнева, томления и ужаса. Кажется, что эти картины мычат. Им больно. Они похожи на что-то мясное, животное и плотское. Эти работы рождают то же впечатление, что и страшная проза Леонида Андреева.
Зайдя в экспозиционный зал, в котором проходит эта выставка, невольно задумаешься: неужели это всё ещё Архангельск, неужели это всё тот же скучный, старомодный, душный музей? В этом провинциальном художественном пространстве, кажется, такой кипящей концентрированной жизни не было уже много лет.
Приятное удивление растёт при каждом новом шаге вглубь зала. Пожалуй, единственное, что заставляет вспомнить о пугающей провинциальности окружающего мира, — это стенды, вывешенные в самом начале экспозиции. На них можно прочитать какой-то унылый текст, «объясняющий» творчество Марины Григорьевой — видимо, для благообразных любителей культуры, не готовых столкнуться с живым современным творчеством без «пояснительной бригады». Смешно и грустно смотреть, как музейщики пытаются адаптировать Григорьеву для понимания местных обывателей, откормленных деревенскими пейзажами и прочими розочками-козочками.
На одном из таких информационных стендов представлен текст некой Елены Борисовой. Процитируем:
«Сейчас художники не посягают на создание всеобъемлющей картины мироздания в отдельно взятом произведении, и не их в том вина».
Интересно, с чего бы вдруг автор этих слов решила, что художники в принципе отображают некую «картину мира»? Елена Борисова кажется не понимает, что творчество — это не копирование реальности, а её радикальная трансформация. Художник никогда не рисует готовый мир, имеющийся в наличии. Художник пересоздаёт мир по собственным законам. Творчество — это процесс создания новой реальности, принципиально отличающейся от той, в которой мы существуем. Это создание новых законов, новой этики, новой физики, новых эстетических форм, отсутствующих в природе.
Множество работ Григорьевой посвящены одной теме — битве при Ангиари. «Битва при Ангиари» — это название фрески Леонардо да Винчи, которая считалась полностью утраченной, пока в 2012 году её следы не были найдены на стене зала Большого совета во флорентийском палаццо Веккью. Да Винчи работал над ней с 1503 по 1506 год. До наших дней задумка художника дошла благодаря тому, что Рафаэль сделал копию с картона да Винчи, на котором был эскиз главной сцены фрески — сражения нескольких всадников за знамя, свалившихся вместе с лошадями в кучу. Искусствоведы полагают, что это изображение во многом повлияло на дальнейшее развитие классицизма и барокко. Кстати, для да Винчи «Битва при Ангиари» стала самой масштабной фреской — её размеры составляют 6,6 на 17,4 метра.
Нельзя объяснить интерес архангельской художницы к этому сюжету, но приходится констатировать: Григорьева регулярно и на все лады осмысляет стычку между флорентийцами и миланцами, которая случилась 583 года назад. Видимо, для неё этот сюжет имеет особое трагическое значение, становясь в контексте всего творчества одним из самых важных образов.
Работы Григорьевой, посвящённые Ангиари, кипят, шевелятся, извергают потоки алых оттенков, трещат и лопаются. В некоторых она довольно узнаваемо передаёт формы и динамику фрески да Винчи, но чаще художница создаёт на основе оригинала из эпохи Возрождения абсолютно новые произведения. Безусловно, самым пугающим и выразительным среди них можно назвать её авторскую 11-ю интерпретацию, представляющую собой чёрный квадрат, облепленный прорванным красным полиэтиленом. Кажется, будто когтистая лапа огромного зверя ударила по этой работе. На месте «царапин» — кричащая чёрная фоновая пустота. Красные лохмотья свисают аж до пола…
Неискушённый зритель спросит: как это понимать? Ответ прост: такое искусство не требует понимания. Автор даёт зрителю чистую эмоцию, экспрессию, концентрированный образ, не выражающий ничего, кроме самого себя. Это и называется «чистым искусством».
Другая интересная интерпретация сюжета — свежая работа 2023 года в позолоченной неаккуратной раме. Григорьева обтянула холст чёрным гофрокартоном, из которого торчат шляпки то ли шурупов, то ли гвоздей, — это похоже на пустое и злое звёздное небо. Из-под одного гвоздя по чёрному картону ползёт алая струйка, словно с обратной стороны этого «неба» накопились океаны крови. Вот-вот чёрная натянутая небесная тряпочка лопнет — и вся эта кровь выплеснется наружу, утопит вселенную. Первыми захлебнутся посетители выставки.
Ты можешь заколачивать свою жизнь, крепить на ней заплаты, что-то утаивать, скрывать, завинчивать, сшивать… Но однажды всё твоё тайное уродство вскроется, как гнойник. Чувствуешь, как оно клокочет у тебя внутри, когда ты остаёшься в темноте, без свидетелей?
А вот работа «Прозрачный мир» (2023) даёт зрителю некоторую надежду. Тут на раму натянут уже не чёрный картон, а белый полиэтилен. Он тоже продырявлен в хаотичном порядке, но здесь нет никаких гвоздей. Это дышащее пространство — самая лёгкая и светлая работа на выставке. Кто сможет убежать из Ангиари сквозь этот духовный прозрачный портал, тот получит избавление и вовеки будет блажен.
Ангиари Марины Григорьевой — это метафизический рубеж, на котором сходятся силы добра, искусства, красоты, предельной честности с собой — и силы мрака. Григорьева говорит на символическом уровне про варварство, грубость, пустоту и смерть, с которыми борется каждый художник. Увы, но художник проигрывает этому мировому мраку. Художник меньше, чем Ангиари. Его фреску забудут, потеряют, рассыплют, даже если он — Леонардо да Винчи, а вот смерть, война, мясорубка — не закончатся никогда. Битва при Ангиари началась ещё в тот момент, когда обезьяноподобное существо догадалось убить сородича костью более крупного животного, как это показано у Кубрика в «Космической Одиссее». И длится эта бойня до сих пор.
Одна из самых мрачных работ Григорьевой — «Чёрный вирус 2». На растянутом прозрачном полиэтилене плавает огромный чёрный сгусток, напоминающий спрута или вытекший мозг. Любой чувствовал присутствие подобной тьмы в себе. Этот неназванный вирус дремлет в каждом. Быстро распространяющийся, вязкий, неуловимый, он подчиняет себе всего человека. Его второе имя — «грех». Не уследишь за мыслями — и вот чёрный цветок, похожий на медузу и раковую опухоль, уже распускает в тебе необратимые метастазы.
А на картине «Номер пять» (2015) Григорьева даёт идеальное изображение ада — тотальную разобщённость, одиночество и глухоту. В аду человек предоставлен самому себе, он переполнен собой. Там нет пространства для диалога. Если верить христианским философам и богословам, в аду субъектность исчезает, а Бытие становится Ничем. Вот и пара изображённых Григорьевой людей на привычном чёрном фоне уже почти совсем расчеловечена. Это не фигуры людей, а какое-то мясистое, расплывшееся в вакууме человекоподобное желе. Оно уже начало превращаться в туман.
Несмотря на весь этот Апокалипсис, кажется, что Григорьева — во многом ироничный художник. Её гиперболизированная, стильная, кричащая манера очень близка к китчу. И это хорошо снижает общий концептуальный пафос всей выставки. Впрочем, едва уловимая ирония даже усугубляет эффект, производимый выставкой: присматриваясь к жуткому китчу Григорьевой, можно расслышать лихорадочный красный смех, вырывающийся из чёрных глубин собственной психики в минуты полной честности с собой.
Выставка «Синхронизация времени» — наиболее интересное и яркое арт-пространство в городе на данный момент. Григорьеву нельзя назвать новатором в чём-либо, но это действительно живой художник, ищущий неожиданные решения для самовыражения. Её пример тем и ценен для Архангельска. Остальные местные творческие деятели либо пребывают в состоянии стагнации, единожды нащупав стиль и превратив своё искусство в конвейер, либо в принципе не имеют фантазии и малоинтересны как личности.